Этого сухощавого старика с умными сверлящими глазами мало кто любил в нашей деревне, он, как и многие престарелые люди, был ворчлив и капризен, очень редко говорил с людьми, но если заговаривал, то с таким едким сарказмом, что односельчане старались меньше попадаться ему на острый и беспощадный язык.
А мы с ним были большими друзьями: стоило мне дать ему почувствовать, что я преклоняюсь перед его мудростью и белой бородой, как он становился добрым-добрым и начинал читать мне назидания, а это мания всех кыргызских стариков.
Мы сидим с ним в юрте одни, уже перевалило за полночь, в открытый тюндюк нашего войлочного жилья, прищурив свои глазки с серебряными ресницами, подмигивают далекие звезды.
Шипит горная река, наполняя все вокруг сдавленным шепотом. Звук падающей воды отражается от всех близлежащих скал и невозможно определить, где именно ворочает огромные куски гранита и бесится дерзкий, горячий, как юноша, горный поток.
Старик довольно долго мучил меня разговорами о значении матери, о том, что никакой сын не в силах отплатить матери за те труды, которые она посвящает своему чаду.
Сатыбек говорит всегда медленно, монотонно. Человек, не знающий языка, мог бы подумать, что он читает Коран.
Его тусклый, гортанный тенор звучит в унисон с шумом горного потока. Старец часто говорит пословицами, афоризмами, стихами. Вот и сейчас он как-то незаметно перешел на стихи…

«Послушай, сын, твой дед сейчас
    О сердце материнском поведет рассказ.
    События, как небо, далеки,
    И помнят их одни седые старики.
Давно, давно один могучий хан.
    Быть может Искандер, а может Тамерлан,
    Джигита бросил юного в зиндан.
За то, что воин смелый полюбил
    Звезду, что лучезарней всех была светил.
    (Их ночью евнух толстый подследил.)
Рассвет встречал влюбленный под окном,
    Где хана дочь давным-давно забыв о нем,
    Спала предутренним девичьим сном.
Потом в зиндане мрачном смерти ждал
    И глаз три дня, три ночи сокол не смыкал,
    К зиндану подошел сам аксакал…
– Кого б хотел пред смертью повидать?
    Проси, плебей, – спросил он, – брата иль мать?
    (Таков всегда был ханский шариат.)
– Одно, одно терзает мою грудь:
    Хотел бы я, мой хан, идя на смертный путь,
    На вашу дочь последний раз взглянуть.
– А чем за взгляд ты можешь заплатить?
    – Я все отдам, – вскричал в отчаянии джигит.
    И хан решил над жертвой подшутить:
– А сможешь сердце матери родной
    Ты вырезать живьем и бросить предо мной?
    – Могу… – сказал тот с гордой головой.
Быстрей архара к дому побежал…
    Мать к сыну бросилась, а сын кинжал
    Вонзил ей в грудь и сердце взял.
Прощальный бросив взгляд на теплый труп,
    Стрелой помчался к хану, но споткнулся вдруг,
    Упал, и сердце выпало из рук…
Потер колени, отряхнулся, встал…
    « – Ах, бедный мой сынок, не больно ли упал?» -
    Вдруг голос сердца слабо прозвучал.
Сын прошептал: «Прости меня, аллах»…
    Блеснули слезы на его щеках,
    Но сердце матери кровило на руках…

Дочь хана упросила помиловать юного воина, но узнав, что ради нее он убил родную мать, велела немедленно казнить… – как бы нехотя сказал Сатыбек.
Старик замолк. В юрте воцарилась гробовая тишина…
Алые языки костра давно утонули в землю. Изредка вспыхивал огненный зрачок угольев, превращающихся в тлен. Старик сидел неподвижно, подобно каменному изваянию степных мастеров…
О чем он думал?.. Может вспомнил далекие, далекие, но всегда близкие черты своей матери, может в его тускнеющей памяти воскрес какой-нибудь детский проступок, случившийся почти век тому назад…

1957 г.
© Мар Байджиев, 1957